«Мое обвинение старо как мир». Последнее слово адвоката Вадима Кобзева

На этот раз в «последнем слове» участвуют два моих воображаемых собеседника. Первый — мой старый приятель, чешский любимец солдат Йозеф Швейк. Второй — невидимый ведущий онтологического батла. Об этом таинственном втором, в отличии от первого, мало что известно. В пересказе Оноре де Бальзака до нас дошел разговор времен Реставрации между беглым каторжником Жаком Колленом и генеральным прокурором Франции. Коллен говорил о нем так: «…ходом вещей правит сила, которую вы называете провидением, я называю случаем, а мои товарищи фартом».

Борис Гребенщиков однажды встретил его в метро с арбалетом и вроде бы видел в новостях CNN. Но это не точно. По слухам, он снялся в «Матрице» в эпизодический роли архитектора, а сейчас иногда подрабатывает ведением рэп-батлов. Но это тоже не точно. Что до меня, то я слышал о нем на «Эхе» в уютных ночных эфирах обожаемого мной Дмитрия Быкова, которыми я наслаждался на свободе. Подумать только! Когда-то у нас было «Эхо». Когда-то у меня была свобода.

Со времени моего январского «последнего слова» я прокачал повествовательную технику и стратегию. Помимо двух собеседников, я обзавелся предисловием, сносками, эпиграфом, замыкающим эссе внутри себя, повторяющимися тематическими линиями и композицией в виде спирали, отражающей кругообразную природу всего сущего». Похоже, мой реализм приобретает модернистские черты. Или я, как Билли Пилигрим, совсем оторвался от времени, и это уже объятия постмодерна?

Прошу извинить меня за избыточную, быть может, мальчишескую интертекстуальность.

Читая ежедневно по 8–10 часов, за 22 месяца в одиночной камере я вдохнул аромат более 200 книг (Сартр в год осиливал по 300).

Мое сознание перенасыщено контаминациями образов и речевых фигур — мысли доктора Юрия Живаго хотят наслоиться на рассуждения адвоката Клима Самгина, переживания Анны Карениной на перепады эмоций Эммы Бовари. Надеюсь, Дмитрий Львович; будет* не будет сильно меня ругать.

Швейка я ввел, чтобы разрядить густоту текста. В начале и в финале он «настоящий», это две цитаты из великого романа Ярослава Гашека.

У Владимира Набокова жизнеописание Чернышевского заключено внутри апокрифического сонета. Подражая ему, я поместил «последнее слово» внутри выдержек из «Атланта» Айн Рэнд, к которой отношусь с глубокой нежностью и чьим единомышленником являюсь. У Айн между взятыми мной строками — моральный кодекс пассажиров «Кометы», который привел к неминуемой гибели.

Россия — «Комета».

Мы — пассажиры.

«Последнее слово» — картина нравов.

Я — Дагни Таггерт.

Последнее слово

«Говорят, что катастрофы — дело случая, и нашлись бы люди, сказавшие, что пассажиры „Кометы” не виноваты и не отвечают за то, что с ними случилось».

А. Рэнд, «Атлант расправил плечи»

«В барак втолкнули вольноопределяющегося Марека. Он чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить и равнодушно заявил:

— Я обвиняюсь в том, что поднял восстание.

— Пустяки, — успокоил его Швейк».

Как и герой Ярослава Гашека, я обвиняюсь в подготовке восстания — я осужден за «действия, направленные на насильственное изменение основ конституционного строя и смену действующей власти». Так это сформулировано в приговоре. Цепочку синонимов легко продолжить: революция, государственный переворот, бунт, мятеж, заговор. В дореволюционном уголовном праве это называлось «покушение на ниспровержение существующего строя», «посягательство на изменение образа правления», а в советской юриспруденции — «антисоветская заговорщическая деятельность». Мое обвинение старо как мир.

В чем заключались мои действия? Ключевое слово моего преступления — письма. Оно встречается в приговоре сотни раз. Письма Алексея Навального. Я выслушивал их из уст автора, я брал их в руки из рук автора, я собственной рукой записывал их со слов автора, я обсуждал их с автором, я пересказывал содержание этих писем другим людям. Так указано в приговоре.

Среди писем, за которые я осужден, интервью Алексея Навального газете The New-York Times. Суд счел, что с помощью этого интервью Навальный свергал в России власть.

— Это что… — ухмыляется Швейк, — пустяки. Вот помню у нас в Будеевицах в 91-м пехотном полку писарь Ванек…

Заметив мой укоризненный взгляд, Швейк обрывается. Своими житейскими анекдотами он доставал еще Гашека.

Все это, уважаемый суд, мне очень кое-что напоминает.

Невидимый ведущий онтологического батла произносит «Раунд!».

В ноябре 1849 года 28-летний инженер-поручик царской армии в отставке за чтение некоего письма и за «недонесение о распространении» этого письма был приговорен к 4 годам лишения свободы. Он отсидел 4 года, освободился в 1854-м, а еще через год в России сменилась власть, и новой властью он был помилован и восстановлен в правах. Говоря языком современности — исключен из тогдашнего аналога федерального списка экстремистов. Что же это было за письмо, за чтение которого молодого офицера отправили за решетку? Это было «Письмо Белинского Гоголю» с критикой царизма. Как звали юного дворянина? Его звали Федор Достоевский.

«Часы истории — били». Прошло 100 лет.

Невидимый ведущий онтологического батла громко крикнул «Раунд!».

7 июля 1945 года 26-летний капитан советской армии, тоже технарь, по специальности преподаватель математики, был приговорен к 8 годам тюрьмы за письма своему школьному другу. Он отсидел 8 лет, освободился в 1953-м. Вскоре в России сменилась власть, и новой властью он был полностью реабилитирован — с него были сняты все ограничения, полагавшиеся «экстремистам» той эпохи. Что же было в тех письмах, за которые осудили молодого офицера? Там были нелестные отзывы о главе Советского Союза. А как звали этого юного учителя? Его звали Александр Солженицын.

Не могу я обойти стороной и, пожалуй, самое смертоносное и злополучное письмо в российской политической хронике. По своей разрушительной способности это письмо — настоящая атомная бомба. В историю оно вошло как «завещание Ленина».

В нем Владимир Ильич перед смертью обрушился с критикой на головы всех основных претендентов в борьбе за власть: Сталина, Троцкого, Бухарина, Каменева и Зиновьева. 1 мая 1924 года письмо было зачитано на чрезвычайном пленуме ЦК, постановили его не разглашать. В дальнейшем оно активно использовалось политическими акторами друг против друга и стремительно превратилось в мощное орудие репрессий — любой, даже случайный человек, соприкоснувшийся с этим письмом, рисковал быть расстрелянным или посаженным по 58-й статье.

Например, Варлам Шаламов в феврале 1929 года был арестован во время облавы в типографии, где печаталось в том числе это «завещание». Теперь уже не подсчитать, сколько людей было убито и замучено, сколько судеб искалечено этим письмом Ленина. Не удивлюсь, если количество жертв сопоставимо с последствиями бомбардировки крупного города. У одного человека расстреляли первую жену, расстреляли второго сына, расстреляли родную сестру, расстреляли жену первого сына, двух зятей и двух племянников. Его самого тоже убили. Убийце присвоили звание Героя Советского Союза и вручили орден Ленина. Одно семейство — девять трупов. Речь о Льве Троцком. Он реабилитирован в 1992-м и 2001-м.

«Они стреляют в тебя, и стреляют метко,
Стреляют из-за угла, стреляют в упор.
За все эти годы можно было привыкнуть,
Но ты не привык до сих пор».

Я откладываю ручку, встаю из-за стола, хожу кругами по своей камере и повторяю вопрос Солженицына: «Боже! На дне какого канала утопить нам это прошлое?!».

Сейчас персонажи моего выступления — Белинский, Достоевский, Шаламов, Солженицын — национальные герои, а Николай I и Сталин, напротив, антигерои — олицетворение реакции и деспотизма. При жизни с Солженицыным неоднократно встречался президент России Владимир Путин. На траурной церемонии прощания с ним в 2008-м присутствовали бывший глава СССР Михаил Горбачев, президент России Дмитрий Медведев, председатель правительства Владимир Путин, продемонстрировав нам тем самым, хотели они того или нет, национальное единение и политическое согласие в оценке русского ХХ века. В день похорон подписан президентский указ «Об увековечении памяти А.И. Солженицына». В 2013 году здесь, во Владимирской области. имя Солженицына присвоено Мезиновской средней школе, где он преподавал; возле школы открыт его бюст, а в самой школе — музей.

Как видите, в историческом контексте мы, осужденные, оказались в весьма приятной компании, а уголовное преследование за письма в России имеет давнюю традицию и, судя по всему, является одной из наших духовно-нравственных ценностей, учитывая те преемственность и живучесть, которые оно проявляет, невзирая на революции, войны, перестройки и другие социально-политические катаклизмы.

Итак, при Николае I за письма давали 4 года, при Сталине — 8 лет. Мне за них дали срок почти посередине — на 1,5 года больше царского и на 2,5 года меньше советского. Своим решением вам предстоит поставить точку в вопросе «сколько за письма дают при Путине»? Как ни странно это звучит, но чем меньше мы просидим в тюрьме, тем выигрышнее будет выглядеть нынешняя власть по сравнению с царской и советской, а ввиду недавних событий еще и с современной белорусской.

В ваших руках ни много ни мало имидж России и Владимира Путина. Вам выпал жребий показать не на словах, а на деле, какова Россия сегодня. Мелочно-обидчивая и мстительная или разумная, отдающая себе отчет в том, что политические страсти еще не повод для издевательских приговоров. Принц итальянской Пармы Эрнест IV, по утверждению Стендаля, руководствовался принципом: «главная цель наказания — потрясти страхом воображение подданных». Насколько вам, уважаемый суд, близка такая пенитенциарная философия?

Ах, да. Для тех, кто захочет сказать «это другое». И Достоевский, и Шаламов, и Солженицын, так же, как и мы, каждый был осужден по статье своего времени о соучастии в преступном сообществе. Первый — петрашевцев, второй — троцкистов, а третий — безымянном сообществе из двух человек, его самого и друга, которому были адресованы письма.

Кунштюк истории. В 1963 году Солженицын в актовом зале Верховного суда СССР встречался с судьями. Они сказали ему, что «это были не они», что «тех — уже нет».

Наш приговор по большому счету — пустяки, частные трагедии трех московских семей. В своей речи в суде первой инстанции я обращал внимание на то, что это уголовное дело — прямое последствие и наглядное свидетельство нашего погружения в диктатуру. За прошедшие 8 месяцев Россия пополнила свою коллекцию приговорами Григорию Мельконьянцу, Антонине Фаворской и Борису Акунину, уголовным преследованием Михаила Волкова и Льва Шлосберга, взятием под стражу Марии Бонцлер, заочными арестами Юрия Дудя и Дмитрия Быкова, и центральным «экспонатом» — делом об «ЛГБТ-экстремизме» издательской группы «Эксмо-АСТ».

Слушая этот список, Швейк тихонько напевает себе под нос:

И я кричу: «Остановите плёнку!
Это кино я уже смотрел!
Эй, режиссер, заканчивай съемку!»
А он смеется в объектив как в прицел.

Невидимый ведущий онтологического батла делает вдох, чтобы сказать «Раунд!». Я успеваю ему помешать: «Нет, голубчик, 2025-й в самом разгаре. Веди себя прилично — как Леонид Парфенов, дождись конца года. Впереди много интересного. Например, закон о собственных СИЗО ФСБ или ответственность за поиск в интернете — набрал «однополая любовь», «свидетель Иеговы» или «адвокат Кобзев», плати штраф.

Я выражаю свою солидарность и поддержку всем, кого преследуют за то, что они не в восторге от политики их правительств, кого преследуют за то, что они не так и не тех любят, не так молятся и не так верят.

Чаще вспоминайте развязку «Дневника Адама Юинга»:

«— У этого вашего движения нет будущего… В лучшем случае вы станете объектом насмешек и издевательств. В худшем — вас линчуют или распнут…Что бы вы ни сделали, все это станет не более чем жалкой каплей в бесконечном океане.

— Но что есть океан, если не множество капель?».

Кунштюк истории. Я и представить не могу, что когда-нибудь стану героем контента Дудя*, но случилось так, что обвиняемый Дудь стал героем контента осужденного Кобзева. В моем сердце Юрий — герой давным-давно, конечно, со времен «Колымы».

В приговоре указано, что я участвовал в подготовке восстания по мотиву моей «политической ненависти и вражды к действующей власти».

В романе Александра Солженицына «Август Четырнадцатого» полковник Воротынцев говорит Ленартовичу:

«— Партийные разногласия, прапорщик, это рябь на воде.

— А какие ж разногласия существенны тогда? — пораженно спрашивает тот.

— Между порядочностью и непорядочностью».

В течение жизни нам сотни раз приходится делать этот выбор. Для вас, уважаемый суд, он масштабировался в альтернативу между отказом быть соучастниками подлости и приспособленчеством.

Судья Юлия Шилова свой выбор сделала. Вы тоже уже сделали свой. Не будем лицемерить. В данном случае выбор делается не при подписании решения, а в момент, когда судья не уклонился от рассмотрения дела.

Помните известный набоковский эпиграф?

«Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россия — наше отечество. Смерть неизбежна».

«Сидеть мне еще 3 года», — добавляю я.

«Пустяки», — шепчет мне бравый солдат с божественным спокойствием.

«А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, свидетельствуя о полном душевном равновесии: «Все, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что и случилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудь случается».

Мой приговор вступает в силу. Я отправляюсь в колонию.

И вот я проскользил полный круг по ободу спирали собственного текста — меня втолкнут в барак, я чиркну, осторожно закурю сигарету и, как вольноопределяющийся Марек, равнодушно скажу: «Я обвиняюсь в том, что поднял восстание».

Невидимый ведущий онтологического батла со вдохом молвит «Раунд!».

«Все эти пассажиры не спали. Но в поезде не нашлось бы ни одного человека, который в той или иной мере не разделял их идей. Поезд вошел в туннель, и последним, что они видели, был факел Уайэтта».

А. Рэнд, «Атлант расправил плечи»